Отечество и судьбы-2014: счастливое детство

 

Спектакль вахтанговцев стал для ульяновского зрителя одним из наиболее ожидаемых событий фестиваля. Обращение театра к современной литературе зачастую проходит под знаком эксперимента и испытания эмоционального предела прочности. Однако Марк Розовский создал на сцене особую ностальгическую атмосферу, которая не противоречила острым ситуациям повести, написанной почти двадцать лет назад. 

Речь в автобиографической книге Санаева идет о мальчике, живущем с бабушкой и дедушкой. Пережив «предательство» мужа, который пытался вылечить ее от психического расстройства в лечебнице, и дочери, которая не оправдала возложенных на нее надежд, бабушка Нина Антоновна сосредоточила весь поток нерастраченной любви на внуке Саше. Гиперопека легко превратилась в домашнюю тиранию, где мальчик не может предугадать, в какой момент и за какой проступок ласковые слова превратятся в бранные, где царит культ хорошо пережеванной пищи, эссенциале и супрастина, а родная мама именуется исключительно Чумищей. 

Рассказ от лица второклассника Саши ведет взрослый актер — и в открывающем монологе просит зрительный зал простить эту условность и поверить ему. Столь же условна и канва действия: сцены спектакля сменяются полным затемнением, и в темноте, под звуки известных советских песен, на задник проецируются детские фотографии. Не стремясь ранить зрителя натуралистичным изображением бытовой жестокости, режиссер соблюдает дистанцию, отыскивает в страшном — смешное или достойное сочувствия. Даже в одной из финальных сцен, когда обезумевшая от утраты единоличной власти над внуком бабушка воет под дверью дочери, Розовский находит место для шутки — и зал ее принимает. 

Лишь однажды сменяется интонация и отступает ощущение невсамделишности происходящего — когда Толя, новый муж Чумищи, просто зачитывает со сцены свое письмо с требованием вернуть маленького мальчика его матери. Точка зрения взрослого человека сменяет детское восприятие окружающего мира — прерывистое, эмоциональное, равно открытое ласке и жестокости — та невероятная способность детей даже в кромешном аду находить повод для смеха и сохранять способность любить. Слова Толи о том, что нельзя заставлять ребенка предавать собственную мать, звучат призывом к каждому в зале — не забывать, что дети нуждаются не в опеке, а в здоровом примере, в счастливых и спокойных старших. 

Неоднозначен образ бабушки — несмотря на соблазн считать ее источником зла, психически неуравновешенной особой, которая крадет детство и мать у ребенка. Мания преследования, которая возникла у нее после рассказанного на кухне политического анекдота, и последующие мучения в лечебнице вызывают в памяти множество историй, связанных и с карательной психиатрией, и с репрессиями, — с той страницей истории России, которая одновременно и ужасна в своей реальности, и облечена бесчисленным количеством спекуляций и мифов. Эта линия не становится центральной в спектакле, однако ярко иллюстрирует принцип трансляции зла в будущее: любое насилие — бытовое или социальное — не проходит бесследно и «кроме крайнего вреда... нравственности, ни к чему другому привести не может».