Симбирский курьер
07 Февраля 2018
Почти 40 лет понадобилось артисту Ульяновского драмтеатра Михаилу Петрову, чтобы исполнилась его студенческая мечта. В год своего 60-летия он, наконец, сыграет главную роль в спектакле «Сирано де Бержерак» по пьесе Эдмона Ростана. Режиссер Искандер Сакаев утверждает, что постарался вытащить из Петрова все плохое, чтобы в образе знаменитого поэта тонкость, изящество, интеллигентность, которых актеру не занимать, сочетались с грубостью, жесткостью, хамоватостью, и даже «в какой-то степени гопничеством». И, с одной стороны, веришь, что этому замечательному артисту удастся сделать все, чего требует режиссер, с другой стороны, понимаешь, что вновь увидишь на сцене знакомого Михаила Петрова — ранимого, чуткого, трогательного в своей наивности.
Убить хорошее
Самое удивительное, что, когда речь зашла о бенефисе, Сакаев не подозревал, что Петров мечтал о роли Сирано де Бержерака. А прочел он пьесу Ростана еще в 1974 году, когда учился в Ленинградском суворовском училище и планировал сделать карьеру военного. Через пару лет, когда его судьба сделала крутой поворот и Петров учился в Казанском театральном училище, он увидел спектакль по этой пьесе в Русском театре имени Качалова в Казани.
— Тогда я вспомнил свой восторг от пьесы, — рассказывает Петров. — Все эти мушкетеры, сражения произвели на меня большое впечатление. А тот спектакль мне показался гениальным, он так потряс меня, что я в студенчестве делал отрывки из пьесы, на сценической речи читал монолог из нее. Но в театре все эти годы к ней никто не обращался, и мне пришлось ждать почти 40 лет, чтобы планы театра и режиссера совпали с моей мечтой.
— Мое предложение никак не связано с мечтой Михаила Николаевича, — признался режиссер Сакаев накануне премьеры. — Я решил взяться за эту пьесу, потому что ни разу не видел спектакль, который бы зацепил меня и в котором я увидел бы того самого Бержерака. Жерар Депардье в фильме по этой пьесе ни как артист, ни как человек сам по себе не соответствует этой личности, в которой, по крайне мере в трактовке Ростана, доминантой является тотальное бессребреничество, доходящее до юродства, почти аскетизм. В разных спектаклях мне не хватило Сирано как демиурга, который творит на наших глазах. В юности, когда я занимался фехтованием и был кандидатом в мастера спорта, я прочел роман Казанцева «Острее шпаги», в котором речь идет как раз о Бержераке, и увидел в нем личность яркую, противоречивую — этих противоречий, амбивалентности мне тоже не хватало. Мне хотелось вытащить наружу те колоссальные комплексы, которые были импульсами к колоссальным прорывам в творчестве и одновременно вели к саморазрушению. Это непросто: уж больно хороший, добрый, честный человек Михаил Николаевич, и работа с ним направлена на уничтожение положительного. Все интеллигентное, тонкое, изящное идет из него легко, но на репетициях мне постоянно приходится просить: жестче, грубее, хамоватее!
— Действительно, в молодости я считал, что эта пьеса очень романтичная, но теперь, поразмышляв, я согласен с режиссером, — подхватывает Петров.
Без перьев, но с эфесами
— У Ростана фигура получается интересная: Сирано представлен как человек, который играл со своей жизнью и доигрался, — добавляет Сакаев. — Это не абсолютно идеальный герой, который противостоит толпе. У нас вообще нет идеальных людей, мы пошли по пути поиска подлинного, настоящего в персонажах. Тут сплошные рояли в кустах. И весь спектакль получился на стыке, у нас такое смешение эпох. Ростан писал пьесу в конце XIX века, тогда театр был помешан на историзме. А для нас не важна привязка к плюмажам, перьям и изысканным кружевам. Намеком это присутствует, но главное — то, что происходит между персонажами.
— Михаил Николаевич, а для вас важны детали? Костюм, реквизит, сценография -это что-то решающее или дополняющее?
— У нас была артистка Лия Ефимовна Радина, которая всякий раз, когда брали новую пьесу, сразу спрашивала: «Во что я буду одета?». Мы смеялись тогда, а теперь я понимаю, что от костюма, реквизита, сценографии многое зависит. Иногда в работе с персонажем идешь даже не от костюма, а от его детали. Так что для меня это очень важно.
— Думаю, я понимаю, о чем говорит Михаил Николаевич, — снова вступает в беседу режиссер. — Например, возьмем рукоять шпаги. Современное спортивное оружие держится совсем не так, как в XVII веке, и поэтому хочешь — не хочешь, но ты совсем по-другому себя ведешь в бою. Михаил Николаевич все время старается встать в позицию правильно, как учили в институте, а я ставлю вроде «неправильно», но верно с точки зрения историзма: в те времена незащищенная рука находилась впереди и работала на перехват оружия соперника. Мы старались суть достать из всего, даже из боя — он декоративный, но информативный. Но при этом у нас нет шляп с перьями и камзолов изысканных. Зато нам удалось найти в Ульяновске кузнеца, который выковал потрясающие эфесы. Вроде, кажется, все равно — спортивное или боевое оружие у артистов. Но я считаю, это очень важно и ощущение почти настоящего оружия дает особый эффект. Мы во всем, в том числе и в сценографии, ушли от минимализма. Я пришел к главному художнику театра Владимиру Медведю со своей идеей сценографии, и мне очень нравится то, как он ее «присвоил» и подал так, что сейчас мне кажется, что это лучшее пространственное решение в моих спектаклях. И если раньше я любил минимализм (ульяновский зритель видел это в других работах Сакаева на нашей сцене — в «Ромео и Джульетте» и «Чайке». — Ред.), то теперь начинаю любить изобилие на сцене и понимать, что хорошая сценография только подчеркнет достоинства артиста. Тем более что изобилие у нас не раблезианское, а готическое, строгое. И спектакль очень мужской получился, хотя в нем есть и любовь — чувство очень мучительное, придуманное, сочиненное Сирано для себя. Даже в любви он жесток и к самому себе.
Надо сметь
— Михаил Николаевич, каждая ли роль увлекает вас, долго ли длится такой «роман» с ролью?
— Каждая новая работа — это определенная борьба с самим собой. Для меня это всегда очень сложно. Бывает, читаешь и ничего не понимаешь, ну не складывается роль! Поэтому многое зависит от режиссера, от того, куда он направит.
— А какие задачи для вас сложнее — те, которые ставят театр и режиссер или жизнь?
— Отвечайте цитатами из «Сирано», там все подходит! — советует Сакаев.
— Трудно ответить, но жизнь все-таки дает нам время на раздумывание, что-то можно переиначить, перерешить. В спектакле нет времени, там все жестче. Надо сразу и конкретно все решить. Это трудно, не всегда получается, но что делать.
— В переводе пьесы у Владимира Соловьева есть очень интересная фраза: не уверен, что она есть у Ростана, ведь известно, что переводы Соловьева — это нечто большее, чем просто перевод. Я считаю, что эта версия пьесы наиболее яркая и сценичная, в ней образ Сирано наиболее выпуклый, противоречивый, с тем самым надломом, который, как мне кажется, в нем был. Так вот эта фраза, как мне показалось, — носитель главной идеи спектакля, ее стержень, фраза-шпага, которая проходит через все действие: «Бывает в жизни все, бывает смерть, но наложить и надо сметь». Несмотря на все невозможности, нелепости и неустройство жизни, надо сметь и какие-то шаги совершать. Этому и посвящается наша история.
Анна ШКОЛЬНАЯ
